Кто же, собственно, они, эти так называемые «диссиденты»? На чем основана их позиция и в чем ее суть? В чем суть «независимых инициатив», объединяющих диссидентов, и насколько реальны шансы у этих инициатив? Уместно ли употреблять применительно к их деятельности понятие «оппозиция»? Если да, то чем, собственно, такая «оппозиция» — в рамках этой системы — является, каким образом действует, какую роль в обществе играет, на что надеется и на что может надеяться? Под силу ли вообще диссидентам — как людям, которые находятся вне всяких властных структур в положении своего рода «полуграждан», — каким-либо образом влиять на общество и общественную систему? Могут ли они вобще что-либо изменить?/…/

Директор овощного магазина поместил в витрину между луком и морковью лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».

Почему он это сделал? Что тем самым хотел сообщить миру? /…/

Этот лозунг привезли нашему зеленщику с базы вместе с луком и морковью, а он повесил его в витрину просто потому, что так уж делается годами, что так делают все, что так должно быть. Если бы он этого не сделал, у него могли быть неприятности: его могли бы упрекнуть, что не оформил витрину; кое-кто даже мог бы его обвинить в нелояльности /…/ Этот лозунг выполняет функцию знака и как таковой содержит пусть зашифрованную, но вполне определенную информацию. Вербально ее можно было бы выразить так: я, зеленщик ХУ, нахожусь на месте и знаю, что должен делать; веду себя так, как от меня ожидают; на меня можно положиться и нельзя ни в чем упрекнуть; я послушный и потому имею право на спокойную жизнь. Это сообщение, разумеется, имеет своего адресата: оно направлено «наверх», к начальникам зеленщика, и является одновременно щитом, которым зеленщик ограждает себя от возможных доносчиков.

Таким образом, своим подлинным смыслом лозунг напрямую связан с существованием зеленщика и отражает его жизненный интерес. Но в чем же он? Обратим внимание: если бы зеленщика заставили поместить в витрину лозунг «Я боюсь, а потому беспрекословно послушен», он бы не отнесся к его содержанию так безразлично, хотя это содержание в данном случае полностью обнажало бы скрытый подтекст. Зеленщик, вероятно, уклонился бы от вывешивания в своей витрине столь недвусмысленного сообщения о своем унижении, ему было бы неприятно и стыдно. Это и понятно: все-таки он — человек и, следовательно, имеет чувство человеческого достоинства.

Чтобы избежать подобных осложнений, признание в лояльности должно иметь форму знака, указывающего хотя бы своей словесной оболочкой на какие-то высшие, бескорыстные, побуждения. Зеленщику следует предоставить возможность сказать хотя бы самому себе: «А почему, в конце концов, пролетарии всех стран не могут соединиться?» Знак помогает, таким образом, скрыть от человека «низменные» мотивы его послушания, а тем самым и «низменные» опоры власти. Скрывает их за фасадом чего-то «возвышенного».

Этим «возвышенным» является идеология. Идеология как искусственная форма отношений с миром, внушающая человеку иллюзию того, что он является цельной, достойной и нравственной личностью, дает ему тем самым возможность не являться таковым в реальности; как эрзац чего-то «надличностного» и абстрактного позволяет ему обмануть свою совесть и скрыть от мира и от самого себя свое истинное положение и свой бесславный modus vivendi.

Предписания посттоталитарной системы человек ощущает практически на каждом шагу. Она прикасается к нему, предварительно надев идеологические перчатки. А посему жизнь в системе насквозь проросла лицемерием и ложью; власть бюрократии называется властью народа; именем рабочего класса порабощен сам рабочий класс; повсеместное унижение человека выдается за его окончательное освобождение; изоляция от информации называется ее доступностью; правительственное манипулирование органами общественного контроля власти и правительственный произвол — соблюдением законности; подавление культуры — ее развитием; распространение имперского влияния выдается за помощь угнетенным; отсутствие свободы слова — за высшую форму свободы; избирательный фарс — за высшую форму демократии; запрет на свободную мысль — за самое передовое научное мировоззрение; оккупация — за братскую помощь. Власть находится в плену у собственной лжи, поэтому и прибегает к фальши. Фальсифицирует прошлое. Фальсифицирует настоящее и фальсифицирует будущее. Подтасовывает статистические данные. Делает вид, будто бы у нее нет всесильного и способного на все полицейского аппарата. Притворяется, что уважает права человека. Притворяется, что ни в чем не притворяется.

Человек не обязан всем этим мистификациям верить. Однако он должен вести себя так, словно верит им; по крайней мере, молча сохранять толерантность или хотя бы быть в ладу с теми, кто эти мистификации осуществляет.

Уже хотя бы поэтому человек вынужден жить во лжи. Он не должен принимать ложь. Достаточно, что он принял жизнь, которая неотделима от лжи и невозможна вне лжи. Тем самым он утверждает систему, реализует ее, воспринимает ее, является ею /…/

Теперь представим себе, что наш зеленщик в один прекрасный день взбунтуется и перестанет вывешивать лозунги только для того, чтобы кому-то понравиться; перестанет ходить на выборы, о которых знает, что никакими выборами они не являются; на собраниях начнет говорить то, что на самом деле думает, и даже найдет в себе силы солидаризироваться с теми, с кем повелит ему совесть.

Этим своим протестом зеленщик выйдет из «жизни во лжи», отвергнет ритуал и нарушит «правила игры»: он снова обретет утраченные было индивидуальность и достоинство; он станет свободным. Его протест будет попыткой жить в правде.

Расплата не заставит себя ждать: его лишат места заведующего и переведут в грузчики, снизят зарплату, ему придется расстаться с мечтой отдохнуть в Болгарии, под вопрос будет поставлено дальнейшее обучение его детей. Начальство станет к нему придираться, а сотрудники недоумевать /…/ Зеленщика будут преследовать либо потому, что так приказано, либо чтобы доказать свою лояльность /… / они — составные части посттоталитарной системы, носители ее «самодвижения», мелкие винтики общественного «самототалитаризма».

Следовательно, именно сама государственная структура посредством исполнителей санкций — как своих обезличенных рычагов — выталкивает зеленщика; и именно сама эта система наказывает его за бунт, обрекая на изоляцию.

Система должна это сделать исходя из логики «самодвижения» и самозащиты: зеленщик ведь допустил не просто личный просчет, единственный в своем роде, а совершил нечто неизмеримо более опасное: нарушив «правила игры», он нарушил игру как таковую. Показал, что это всего лишь игра. Разбил мир «иллюзий», эту несущую опору системы; нарушил структуру власти тем, что прорвал ее соединительную ткань; показал, что «жизнь во лжи» является жизнью во лжи; проломил фасад «высокого» и показал настоящие, а именно — «низкие» основы власти. Сказал, что король голый. А поскольку король действительно голый, то это оказалось действительно опасным: своим поступком зеленщик воззвал к миру; каждому дал возможность заглянуть за занавес; каждому показал, что можно жить в правде. «Жизнь во лжи» может функционировать как главный элемент системы только при условии собственной универсальности; она должна присутствовать везде и внедряться повсюду; она не допускает и мысли о сосуществовании с «жизнью в правде», ибо любое отступление от «жизни во лжи» отрицает ее как принцип и в целом ставит под угрозу /…/ Посему «жизнь в правде» имеет в посттоталитарной системе значение не только экзистенциальное (возвращает человеку самого себя), гносеологическое (показывает действительность, как она есть) и нравственное (является примером).

Помимо всего этого она имеет и четко выраженное значение — политическое.

Если краеугольным камнем системы является «жизнь во лжи», то ничего удивительного, что основной угрозой ей становится «жизнь в правде». А посему она должна ее преследовать более сурово, чем что-либо другое.

„ 

«Жизнь в правде» как форма протеста человека против навязанного ему положения является альтернативной попыткой вернуть себе свою собственную ответственность, что есть, безусловно, акт нравственный

”

Правда — в широком смысле слова — получает в посттоталитарной системе специфическое и неведомое другим системам содержание: правда играет в ней более крупную и, главное, новую роль фактора власти, то есть непосредственной политической силы /…/

Покров «жизни во лжи» сделан из удивительного материала: до тех пор, пока он наглухо покрывает все общество, кажется, что он из камня; однако достаточно в одном месте пробить в нем брешь, достаточно единственному человеку воскликнуть: «Король — голый!» и единственному игроку нарушить правила игры, тем самым изобличив ее как игру, — и все внезапно предстанет в ином свете, а весь покров, словно бумажный, мгновенно начнет рваться и расползаться /…/

Глубокий кризис человеческой личности, вызванный «жизнью во лжи», создающий эту жизнь, имеет, несомненно, свои нравственные последствия: они проявляются — помимо всего прочего — как глубокий нравственный кризис общества. Человек, подчиненный потребительской шкале ценностей, «растворенный в амальгаме стадной цивилизации, не признающий ответственности выше перед бытием, чем ответственность за собственное выживание», есть человек деморализованный: именно на эту его деморализованность система опирается, ее углубляет, именно ее отражает в масштабе всего общества.

«Жизнь в правде» как форма протеста человека против навязанного ему положения является альтернативной попыткой вернуть себе свою собственную ответственность, что есть, безусловно, акт нравственный. Не только потому, что человеку приходится так дорого расплачиваться за него, а прежде всего потому, что это не сулит никакой конкретной выгоды: так сказать, «окупиться сторицей» в виде оздоровления общей обстановки этот акт может, но не обязательно; в этом смысле речь идет, как я уже заметил, об «игре ва-банк», и едва ли можно представить, чтобы трезвомыслящий человек включился в нее только в расчете на ту ренту, какую завтра принесет его сегодняшняя жертва — пусть даже в виде общей благодарности.

Поскольку «жизнь в правде» при посттоталитарной системе становится главной средой любой независимой и альтернативной политики, то и все рассуждения о характере и перспективах этой политики должны обязательно учитывать и этот ее нравственный показатель как феномен политический /…/

Важнейшим политическим событием в Чехословакии с приходом к руководству Гусака в 1969 году было, без сомнения, выступление Хартии-77. Нельзя сказать, что духовный климат для этого выступления был подготовлен непосредственно каким-то политическим событием: поводом стал судебный процесс над молодыми музыкантами группы The Plastic People. В этом процессе противостояли друг другу не две политические силы или концепции, а два понимания жизни: с одной стороны, стерильное пуританство посттоталитарного истеблишмента, с другой — неизвестные молодые люди, которые не хотели ничего иного, кроме как жить в правде: исполнять музыку, которая им нравится, петь о том, что действительно наболело, жить свободно, достойно, в гармонии с миром. Это были люди без политического прошлого, а отнюдь не сознательные политические оппозиционеры с определенными политическими амбициями, и не бывшие политики, отлученные от государственных структур. Они имели все возможности приспособиться к существующему положению, принять «жизнь во лжи» и жить в покое и безопасности. Но они решили иначе. Несмотря на это — или, вернее, именно поэтому — их дело получило особенно сильный резонанс: он затронул практически каждого, кто еще не смирился /… / И многие группы и течения, до того времени изолированные, сторонившиеся друг друга или же выражавшие недовольство взаимонеприемлемыми способами, вдруг остро и все разом ощутили неделимость свободы: все поняли, что атака на чешский музыкальный андеграунд является атакой на «жизнь в правде», на подлинные устремления жизни.

Свобода рок-музыки была воспринята как свобода человека, а значит, и как свобода философской и политической рефлексии, свобода литературы, свобода выражать и защищать различные социальные и политические интересы общества. В людях проснулось чувство солидарности: они осознали, что не заступиться за свободу других — даже тех, кто от тебя далек и творчеством, и мироощущением, — означает добровольно отречься и от собственной свободы /…/

Попытка нашего зеленщика «жить в правде» могла бы ограничиться тем, что зеленщик просто отказался бы от ряда поступков: не стал бы вывешивать за окна флаги из боязни, что на него донесет дворник, не пошел бы на выборы, которые не считает выборами, не скрывал бы перед начальством свои взгляды. Его попытка, следовательно, может состоять лишь в «чистом» отказе исполнять некоторые требования системы (что, в общем, тоже немало!). Она может между тем перерасти во что-то большее: зеленщик может начать делать что-то конкретное, что перейдет границы непосредственно личного протеста против манипулирования и в чем практически осуществится его вновь обретенная «высшая ответственность»: он может, например, организовать своих сотрудников для совместных выступлений в защиту их общих интересов; писать в различные инстанции, чтобы обратить внимание на бесправие и непорядки вокруг, доставать запрещенную литературу, переписывать ее и передавать другим /…/

Правопорядок имеет функцию «алиби»: «низменные» поступки власти он наряжает в благопристойные одежды своей «буквы»; он создает утешительную иллюзию справедливости, «защиты общества» и объективного регулирования всех действий власти. И все это затем, чтобы скрыть истинное назначение правовой практики: манипулирование обществом. Человек, ничего не знающий о жизни в нашей стране, а знающий лишь ее законы, вообще не мог бы понять, на что мы жалуемся: любая скрытая политическая манипуляция судами и прокуратурами, ограничение возможностей адвокатов, фактическая закрытость судебных процессов, произвол органов безопасности и подчинение им правосудия, бессмысленно широкое толкование некоторых преднамеренно туманных статей уголовного законодательства и т.д. и т.п. и, само собой разумеется, полное безразличие к позитивным клаузулам правопорядка (права гражданина) — все это осталось бы скрытым от такого наблюдателя; он пришел бы к единственному заключению, что наша законность не намного хуже, чем законность других цивилизованных стран /…/ Для чего же правопорядок здесь вообще существует? Да для того же, для чего и идеология: он возводит тот «алибистический» мост между системой и человеком, который облегчает человеку проникновение в государственную структуру и служение государственному произволу: «алиби», таким образом, предоставляет ему возможность тешиться иллюзией, что он не делает ничего иного, кроме как соблюдает законы и защищает общество от преступников.

/…/ «Жизнь в правде», пока она остается самой собой, не может не ставить под угрозу систему; просто немыслимо, что она может протекать ровно, без драматически напряженного противостояния «жизни во лжи» /…/ Из этой ситуации есть лишь два выхода: или же система будет продолжать развивать свои «посттоталитарные свойства», неизбежно тяготея к какому-то оруэлловскому кошмарному миру абсолютной манипуляции, и удушит все явные проявления «жизни в правде»; или же «независимая жизнь общества» («параллельный полис»), включая «диссидентское движение», будет медленно, но верно видоизменяться во все более значительный общественный феномен /…/ Суть деятельности этих движений, а также их потенциальная политическая сила заключаются не в конструировании изменений системы, а в реальной и каждодневной борьбе за лучшую жизнь «здесь и сейчас» /…/

Структуры эти должны быть оформлены не в виде органов или институтов — никоим образом, — но в виде сообществ. Эти структуры, безусловно, должны утверждать свой авторитет не на давно отживших традициях (как, например, традиционные массовые политические партии), а на своем конкретном подходе к ситуации. Статичному нагромождению заформализованных организаций предпочтительнее организации, возникающие ad hoc, ставящие конкретные цели и сходящие со сцены после их достижения.

Авторитет лидеров должен был бы определяться их личными достоинствами и отношением окружающих, а ни в коем случае не номенклатурным положением; они должны были бы пользоваться большим личным доверием и обладать основанными на нем полномочиями; только так можно преодолеть «классическую» беспомощность традиционных демократических организаций, которые часто кажутся основанными скорее на взаимном недоверии, чем на доверии, и скорее на коллективной безответственности, чем на ответственности; только этим — полной экзистенциальной взаимоответственностью каждого члена сообщества, — по-видимому, и можно создать надежную преграду «крадущейся тоталитаризации» /…/

И вот еще вопрос: действительно ли «светлое будущее» — всегда лишь дело какого-то отдаленного «там»? А что если это, напротив, что-то, что уже давно «здесь», — и только наши слепота и бессилие мешают нам видеть и растить его вокруг себя и в себе?